Коран
Ибрахим и его небесный барашек: такие образы легко приходят на ум в этой стране. Примечательно, насколько жива память об этом древнем патриархе среди арабов – она более жива, чем память о нем среди христиан на Западе, которые, как бы то ни было, основывают свои религиозные представления, в первую очередь, на примере Ветхого Завета; или даже среди иудеев, для которых Ветхий Завет представляет собой начало и конец Божьего Откровения человечеству.
Духовное присутствие Ибрахима чувствуется в Аравии повсюду, как и во всем мусульманском мире, не только в том, как часто дают это имя мусульманским детям, но также в постоянном упоминании о нем самом, как в Коране, так и в ежедневных мусульманских молитвах, и о роли патриарха в качестве первого сознательного проповедника Единобожия: что также объясняет то большое значение, которое придается в Исламе ежегодному паломничеству в Мекку, которая с самых давних времен была неразрывно связана с историей Ибрахима.
Он не был – как ошибочно полагают многие люди на Западе – введен в орбиту арабской мысли Мухаммадом (мир ему и благословение) в попытке, как они говорят, «позаимствовать» религиозные знания у иудаизма: ибо исторически установлено, что личность Ибрахима была хорошо известна арабам задолго до появления Ислама.
Все упоминания о патриархе в Коране выражены такими словами, что не остается сомнений в том, что его образ жил в подсознании арабов много столетий до рождения Мухаммада (мир ему и благословение): его имя и главные вехи жизни всегда упоминаются без каких-либо вступлений и объяснений – как нечто такое, с чем даже самые ранние слушатели Корана должны были быть знакомы в общих чертах.
В действительности, уже в доисламские времена Ибрахим занимал выдающееся место в генеалогиях арабов в качестве прародителя, через Исмаила, сына Хаджар, группы «северных» арабов, которая сегодня составляет более половины всех арабов, и к которой принадлежало племя Мухаммада (мир ему и благословение), – курайш.
В Ветхом Завете упоминается только начало истории Исмаила и его матери, ибо ее дальнейшее развитие не сказалось прямо на судьбе еврейской нации, которой и адресован, главным образом, этот Завет; но доисламская арабская традиция говорит гораздо больше на эту тему.
Согласно этой традиции, Хаджар и Исмаил были оставлены Ибрахимом в том месте, где сегодня стоит Мекка – что никоим образом не представляется чем-то невозможным, если вспомнить, что для кочевника, передвигающегося на верблюде, тридцатидневное путешествие не было и не есть чем-то необычным.
В любом случае, арабская традиция говорит, что именно в эту долину Ибрахим привел Хаджар и своего сына – к этой ложбине между двумя холмами, голыми и выжженными аравийским солнцем, обдуваемыми обжигающими ветрами пустыни и избегаемыми даже птицами, летавшими в поисках добычи.
Даже сегодня, когда долина Мекки заполнена домами, а улицы ее полны людей разной расы и языка, одиночество пустыни кричит с мертвых склонов, окружающих ее, и нависает над толпами паломников, простирающихся в молитвах перед Каабой, как призрак тех давно прошедших тысячелетий, когда тишина, нерушимая и безжизненная, царила в пустынной долине.
Это было подходящее место пребывания для отчаявшейся египетской служанки, которая родила сына своему хозяину и из-за этого стала объектом такой сильной ненависти со стороны его жены, что ее, вместе с сыном Исмаилом, пришлось увезти.
Патриарх должен был испытывать настоящую печаль, когда поступал таким образом, дабы умиротворить свою сварливую жену; но следует помнить то, что он, будучи столь близким к Богу, был убежден в Его безграничной Милости. В Книге Бытия говорится, что Всевышний так успокоил его: «Не печалься по поводу своего сына и служанки... Ибо ее сына Я сделаю родоначальником нации, ведь он из твоего семени». Итак, Ибрахим оставил плачущую женщину и ребенка в долине, он оставил им бурдюк воды и сумку фиников; и отправился назад, через Мидию, на землю Ханаана.
Одинокое дерево сарха стояло в долине. В его тени сидела Хаджар с ребенком в подоле. Вокруг не было ничего, кроме изнуряющей колышущейся жары и ослепительного света, отражающегося от песка и скалистых склонов. Как хороша была тень дерева... Но тишина, эта ужасная тишина, не нарушаемая ни единым звуком какого-либо живого существа!
Покуда день потихоньку заканчивался, Хаджар думала: если бы что живое пришло сюда, будь то птица или животное, да хоть и хищник в поисках добычи: какая бы радость это была! Но не пришло ничто, кроме ночи, приносящей облегчение, как и все ночи в пустыне, – освежающую прохладу темноты и мерцание звезд, что смягчило горечь ее отчаяния. Хаджар ощутила прилив свежих сил. Она накормила ребенка финиками и оба попили из бурдюка.
Прошла ночь, прошел еще один день, и еще одна ночь. Но когда пришло жаркое дыхание еще одного дня, то больше не было воды в бурдюке, и отчаяние навалилось со всей силой, а надежда стала как разбитый сосуд. А когда ребенок тщетно плакал, все громче, требуя воды, Хаджар воззвала к Господу; но Он не пришел на помощь в тот момент.
И Хаджар, терзаемая страданиями своего умирающего ребенка, металась туда и назад с воздетыми руками между двумя низкими холмами: и это в память об ее отчаянии паломники, которые сейчас прибывают в Мекку, бегут семь раз между этими двумя холмами, взывая, как когда-то взывала она: «О, Милостивый, О Достославный! Кто проявит милость по отношению к нам, если не Ты!»
И тогда пришел ответ: и вот, забил родник и начал течь в песках. Хаджар вскричала от радости и поднесла ребенка к животворной влаге, дабы он смог напиться; потом попила и она, задыхаясь от радости и вскрикивая: «Зумми, зумми!» – это слово, не имеющее значения, являющееся простой имитацией звука пробивающейся и текущей из-под земли воды, смысл восклицания таков: «Теки еще, теки!»
Чтобы вода не текла в песок и не иссякла, Хаджар соорудила небольшое ограждение из песка вокруг источника: вскоре вода перестала прибывать и источник стал колодцем, который с того времени известен под именем Замзам, он существует и в наши дни.
Теперь они были спасены от жажды, а финики продолжали поддерживать их дольше. Спустя несколько дней мимо проходила группа бедуинов, которые со своими семьями и скотом покинули южную Аравию и продвигались в поисках новых пастбищ. Когда они увидели стайки птиц, кружащие над долиной, то пришли к выводу, что там должна быть вода.
Некоторые из мужчин поскакали в долину, дабы обследовать ее; они обнаружили одинокую женщину с ребенком, сидящих у края обильного колодца. Настроенные миролюбиво, какими они и были, бедуины попросили у Хаджар позволения поселиться в ее долине. Она им позволила это, с условием, что колодец Замзам навсегда останется собственностью Исмаила и его потомков.
Что касается Ибрахима, то традиция гласит, что он вернулся в долину спустя некоторое время и обнаружил, что Хаджар и Исмаил живы, как то и было обещано ему Богом. В последствии он часто навещал их, он увидел как вырос Исмаил и женился на девушке из южноаравийского племени.
Спустя годы патриарху было приказано во сне построить около колодца Замзам храм, посвященный Богу; тогда он, с помощью своего сына, возвел прототип того святилища, которое до сих пор стоит в Мекке и известно под именем Кааба.
Когда они обтесывали камни для строения, которому было суждено стать первым на земле храмом для поклонения Единому Богу, Ибрахим обратил лицо к небу и воскликнул: «Ляббейк Аллахумма, ляббейк!» – «Вот я перед Тобой, о Боже, вот я перед Тобой!»: вот почему во время совершения паломничества в Мекку – паломничества к первому храму Единого Бога – мусульмане восклицают «Ляббейк Аллахумма, ляббейк!», приближаясь к Священному Городу.
«Ляббейк Аллахумма, ляббейк!»...
Как много раз я слышал этот возглас во время моих пяти паломничеств в Мекку. Кажется, словно слышу его и сейчас, лежа у костра рядом с Зайдом и Абу Саидом.
Закрываю глаза, луна и звезды исчезают. Я закрываю лицо рукой, теперь даже отблески костра не проникают сквозь мои веки; исчезают все звуки пустыни, не слышу ничего, кроме возгласа тальбийи в моем мозгу и пульсирующего шума крови в ушах: она шумит, пульсирует и волнуется, словно морские волны за кормой корабля, словно мерно работающий двигатель: я могу слышать шум двигателей и ощущать колебание палубы корабля подо мной, вдыхать запах дыма, вьющегося из трубы корабля, и слышать возглас «Ляббейк Аллахумма, ляббейк!», вырывающийся из уст сотен пассажиров корабля, который вез в мое первое паломничество, почти шесть лет тому назад, из Египта в Аравию по морю, которое называется Красным...
К тому времени я уже повидал многие страны Востока. Я знал Иран и Египет лучше любой страны в Европе; Кабул уже давно перестал казаться мне странным; базары Дамаска и Исфахана были знакомы мне. Поэтому не мог сдержаться и подумал «как это тривиально», когда впервые прошелся по базару в Джидде и увидел только хаотическую смесь и беспорядочное повторение того, что можно наблюдать в других местах на Востоке в гораздо более совершенном виде.
Торговые ряды на базаре были прикрыты навесами и тентами для защиты от палящего солнца, а солнечные лучи пробивались сквозь дыры и щели в навесах, отражаясь от разных поверхностей. Открытые кухни, на которых негритянские мальчики жарили маленькие кусочки мяса, держа их над тлеющими древесными углями; кофейные лавки с закопченными кофейниками и сидениями из пальмовых волокон; бессмысленные магазины с нагромождением различных европейских и восточных товаров.
Повсюду чувствовался запах соли, рыбы и коралловой пыли. Повсюду толпы людей – бесчисленные паломники в белом и местные жители Джидды в разноцветных одеждах, в чертах лица которых, в чьих одеждах и манерах было заметно влияние всех стран мусульманского мира: например, отец мог быть индийцем, тогда как отец матери – сам, вероятно, появившийся на свет в результате брака малайца и арабки – мог жениться на женщине, отцом которой был узбек, а мать – сомалийкой: таковы следы столетий паломничества и исламского окружения, не знающего расовых предрассудков.
В дополнение к такому смешению коренных жителей и паломников-пришельцев, Джидда была в те времена (1927 год) единственным местом в Хиджазе, где разрешалось жить немусульманам. Вы могли случайно наткнуться на вывеску магазина, написанную на каком-либо европейском языке, и увидеть людей в белом тропическом одеянии с солнцезащитными шлемами или шляпами на головах; над консульствами реяли флаги иностранных государств.
Все это было больше связано с морем, чем с сушей: со звуками и запахами порта, с кораблями, бросающими якорь у причалов из выцветшего кораллового известняка, с рыбацкими лодками, белыми треугольными парусами – с миром, который не так сильно отличался от Средиземноморья.
Дома, хотя уже и отличались немного, были открыты бризам своими фасадами, с богатой лепниной, у них были резные деревянные ставни и закрытые балконы, они были закрыты тончайшими деревянными досками, что позволяло обитателям видеть происходящее на улице не открывая ставней, а прохожие, при этом, не могли видеть обитателей дома; вся эта работа по дереву окружала, словно кружево, стены из розового кораллового камня, аккуратно и очень гармонично. Это уже не было Средиземноморье, и это еще не была Аравия; это был прибрежный мир Красного моря, архитектура которого имеет общие черты на обеих берегах.
Аравия, однако, уже заявляла о себе небом стального цвета, голыми скалами и песчаными дюнами, тянувшимися к востоку, она дышала величием и той скудостью, которая всегда так причудливо вплетается в аравийский ландшафт.
Утром следующего дня наш караван начал свой путь в Мекку, продвигаясь среди толп паломников, бедуинов, оседланных и неоседланных верблюдов, шумно ревущих ослов, к восточным воротам города...
На рассвете второго дня пути песчаная равнина сузилась, холмы были расположены более близко друг к другу; мы прошли ложбину и увидели в бледных лучах рассвета первые дома Мекки; тогда мы вошли в Священный Город с первыми лучами солнца...
...И вот, я стою перед храмом Ибрахима и изумленно взираю на него, не думая ни о чем (ибо мысли и размышления пришли намного позже), из глубины души во мне нарастают светлые чувства, меня охватывает радость.
Гладкие мраморные плиты, на которых танцуют солнечные зайчики, – ими вымощен широкий круг около Каабы, по этим мраморным плитам шагает множество людей, мужчин и женщин, все движутся вокруг задрапированного черной тканью Дома Аллаха. Среди людей некоторые плакали, другие громко взывали к Богу в мольбах, и было множество таких, у которых не было ни слов, ни слез, они могли только идти склонив головы...
Семикратный обход Каабы – это часть ритуалов хаджа: его смысл не только в том, чтобы показать свое почтение по отношению к главной святыне Ислама, но и в том, чтобы напомнить себе базовое требование исламской жизни.
Кааба – это символ Единобожия; а физическое движение паломника вокруг нее является символическим выражением человеческой активности, означающим, что не только наши мысли и чувства – все то, что объемлется понятием «внутренняя жизнь» – но также наша внешне проявляемая, активная жизнь, наши дела и практические свершения должны свершаться с мыслью о Боге.
И я также медленно двинулся вперед и стал частью кругового потока вокруг Каабы. Я то замечал, то переставал замечать мужчин и женщин около себя; отдельные картинки мелькали перед глазами и исчезали. Там был огромный африканец в белом ихраме, с деревянными четками, которые как цепь висели на его могучей шее. Старый малаец некоторое время шел около меня, его руки, словно в смущении, прижимались к батиковому саронгу. Серые глаза под густыми бровями – кому они принадлежали? – а теперь потерялись в толпе.
Среди многих людей перед Черным Камнем была молодая индийская женщина: она явно была больна, на ее вытянутом нежном лице лежал отпечаток страдания, заметный для постороннего взгляда, как жизнь рыб и водорослей в пруду с кристально чистой водой. Ее руки с воздетыми вверх ладонями были обращены к Каабе, а пальцы дрожали, словно вторя словам беззвучной мольбы...
Я шел и шел, проходили минуты, все низменное и горькое, что было в моем сердце, начало покидать его, я стал частью кругового потока – было ли значение наших действий в том, чтобы осознать, что отдельная личность является частью движения по орбите? А может, оно заключалось в том, чтобы избавиться ото всякого смущения? И минуты ушли, и само время остановилось, и это был центр Вселенной...
Источник: отрывок из книги Мухаммада Асада «Путь в Мекку»
